Общество

СОЛЖЕНИЦЫН В ЗАГОРСКЕ

12 августа 2008 5828

Александр Исаевич Солженицын — писатель, которого еще при жизни многие называли великим. Для Запада второй половины ХХ века он долгое время оставался одним из самых известных русских. Писателем, диссидентом, лауреатом Нобелевской премии по литературе 1970 года. Для граждан СССР в то же время он был символом ненасильственного сопротивления режиму и борцом за правду.

В общих чертах биография Александра Исаевича хорошо известна. Но мало кто знает о том, что после войны в течение пяти месяцев он жил и работал в Загорске. Мы попробовали по возможности подробно разобраться в этом вопросе.

Вспоминает Сергей Сергеевич Кашников, ветеран НИИПХ ("Звездочка"), его интервью было опубликовано в нашей газете 9 апреля сего года.

"На предприятие (буд. НИИПХ. — Ред.) я поступил в 1948 году. Оно было небольшое, делали дымовые шашки, гранаты. Здесь была так называемая "шарашка" Особого технического бюро (ОТБ-569) НКВД, работали заключенные специалисты. Я был вольнонаемным.

С апреля 1945 года предприятие стало называться НИИ-862. Сначала я просился в цех, но потом перешел в лабораторию. Занимался осветительными ракетами и авиационными бомбами, пиротехническими трассерами и зажигательными устройствами — воспламенителями ракетного топлива, как твердого, так и жидкого".

Вспоминает Александр Исаевич Солженицын (2001г.). Цитата из книги Людмилы Сараскиной "Александр Солженицын", часть четвертая, глава первая.

"В третьей Бутырке сижу до 6 марта 1947-го. 6 марта меня берут на этап, то есть сажают в простую электричку, два человека со мной спецконвоиров, едем на Загорск, слезаем и топаем по Загорску пешком, но не в сторону храма, а в обратную. Меня ведут не в саму шарашку, а мимо нее; вижу простой забор с колючей проволокой, внутри церковь, заводят туда, в барак, в самой церкви живут зэки. (От редакции. Церковь Спаса Нерукотворного находилась при закрытом в то время Вознесенском кладбище, на территории которого построили комплекс зданий НИИПХ.) Но все они пока на работе, а меня ведут в барак отдельный, там тоже все на работе, я смотрю на список дежурств — кто и когда убирает. И вижу — Николай Андреевич Семенов. Когда он пришел с работы, мы обнялись. Шарашка в Загорске занималась световой бомбой. Оптическая шарашка".

Однако высшие «шарашечные» инстанции не справлялись с объемом задач. Еще в декабре 1946-го в Рыбинск поступило срочное распоряжение о переводе математика Солженицына в Загорск. Тогда же из Москвы в Загорск сообщили, что шлют к ним Солженицына-физика. В январе, несмотря на просьбу рыбинского предприятия оставить нужный кадр на месте, его срочно затребовали снова, поручив, однако, заниматься не оптикой, а разбирать немецкие патенты и вчитываться в показания военнопленных, из которых начальство рассчитывало выудить научно-технические тайны.

"Здесь есть возможность использовать меня только как переводчика с немецкого и с английского, а математическая работа, если и будет, то не ранее осени, — сообщал он жене. — Впрочем, это последнее обстоятельство нимало меня не огорчает. Работать по переводам мне еще интересней, чем по математике... Смехота! Судьба самым неожиданным образом заставляет меня заняться то одной, то другой областью моих знаний — как раз теми, к которым, как я думал во время войны, мне уже никогда не придется вернуться. Но работа с иностранными языками очень полезная штука. Перевожу уверенно, хотя пока и медленно. Очень удачно, что я в свое время прослушал и сдал курс техники перевода".

Малая группа спецов находилась в Загорске на положении "гостей" и подлежала скорой отправке в Москву, на работу по профилю. Все знали, куда именно (в район Останкино, где-то возле Шереметьевского дворца: там как раз готовили жилые и рабочие помещения), но не знали когда. Такое положение имело свои плюсы и минусы. К плюсам относились: библиотечка художественной литературы на 300 — 400 томов, с газетами и толстыми журналами, а также более регулярная, чем в Рыбинске, почтовая связь — право отсылать одно письмо в месяц. И, конечно, неслыханная в ГУЛАГе патриархальная "милость к падшим" — индивидуальные огороды: на зоне зэкам выделяли малые участки, где можно было выращивать овощи и зелень для личного потребления. В апреле Солженицын тоже получил кусочек земли, два с половиной на четыре метра, в тенистом влажном месте. Жена, навещавшая его и здесь, привезла семена и рассаду, и можно было надеяться к концу лета на урожай морковки, капусты, редиски, лука. Минусов оказалось меньше: барак на 17 человек, койки впритык, неумолкаемый галдеж и никогда не выключавшееся радио.

Но все искупал упоительно чистый воздух, которым Солженицын не мог надышаться и который полюбил на всю жизнь. Он сколотил себе столик, приделал столешницу из толстого картона, чтобы заниматься на воздухе.

"Сижу за столиком или лежу на матрасе под славной пожилой березой у себя на огороде, дышу, дышу, глажу травку, смотрю в небо, читаю книги, загораю, когда солнце пробирается ко мне сквозь деревья, пропалываю и поливаю свой огород... Плодородие и могущество матушки-земли меня, не сталкивавшегося с ним, удивляет и восхищает. Сколько полезных вещей она делает из ничего".

Вставал в шесть, обливался холодной водой и проводил на воздухе час до работы. После смены до темноты читал. Любовь к природе, насыщавшаяся в юности велосипедными и лодочными путешествиями, здесь очнулась и приобрела черты болезненной нежности. "Тут какая-то птичка, малиновка что ли, недалеко от моего огорода вывела двух птенцов и в таком месте, что их можно брать за головки и рассматривать глупые рожицы и огромные клювы. Так я каждый день с большой любовью прихожу их проведывать, чего бы раньше никогда не делал..."

Вскоре он раздобыл и с наслаждением прочитал повесть Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда". "Это пишет обыкновенный офицер-фронтовик, пишет изумительно искренно, правдиво. Из каждой строчки на меня лились и лились мои собственные фронтовые воспоминания, замечтался — и стало на редкость хорошо, и вместе очень больно... Повесть эта подкупает настоящей правдой войны и, как небо от земли, отличается ото всего, что до сих пор о войне написано. Я читаю ее с глубоким волнением — и потому, что она навалила на меня гору фронтовых воспоминаний и потому, что по задачам своим она — родной брат "Шестого курса"..." Но "Шестой курс" он так никогда и не закончит.

В Загорске Солженицын впервые открыл для себя... настоящий русский язык. В читальне оказался словарь Даля в четырех томах издания 1863 года. "Читал предисловие — и весь попал под обаяние редкой по красоте, сочной, объемной, самобытной русской речи". За Даля взялся как за серьезную науку — выписывая и конспектируя. Ему даже разрешили брать словарь из библиотеки в общежитие. "Работы там страшно много, но если я ее не сделаю сейчас, я ее никогда потом уже не сделаю". По вечерам и в выходные вытаскивал во двор свой самодельный столик и прорабатывал словарные статьи, отдаваясь делу с упоением. "Даль сводит меня с ума... Надо читать медленно и прожевывать... Надо читать каждый день по страничке и метить цветными карандашами. Русскому языку надо учиться. Не знаем мы его никто, говорим на каком-то интеллигентном жаргоне".

Много позже он скажет: "С 1947 года, с шарашки в Сергиевом Посаде и через все лагеря, ссылку, черезо всю жизнь, 35 лет делал я выборки сочных слов из далевского словаря: сперва выписывал 1-й экстракт, потом из него самое яркое — 2-й, потом и 3-й. Все это — в записных книжечках, мелким почерком".

Не прошло, однако, и четырех месяцев, как пришлось Солженицыну проститься и с Далем, и со своей грядкой. 9 июля 1947 года всем, кто на тот момент оставался в бараке, приказано было собираться на этап. "Посадили нас тогда на грузовичок, очень все было по-домашнему. Ехали мы очень свободно и вольготно, конвоир был ничтожный, бежать ничего не стоило. Мы поняли, что везут в Москву, когда с Ярославского шоссе повернули направо, до Останкина. Так я попал на шарашку в Марфино".

Эпизоды работы и жизни в Марфинской «шарашке» описаны Солженицыным в романе "В круге первом", где сам он выведен под именем Глеба Нержина. В мае 1950-го Александра Исаевича этапировали в Бутырки, а в августе направили в Степлаг — особый лагерь в Экибастузе. Позднее лагерная жизнь получит литературное воплощение в рассказе "Один день Ивана Денисовича". Зимой 1952 года у Солженицына обнаружили рак (он был прооперирован в лагере, удалена злокачественная опухоль). Освободили его 13 февраля 1953 года.

Подготовил Александр ГИРЛИН

Газета "Вперед"