День Победы

Ольга Ивановна Якимчук, фронтовой врач: “Иногда не верится, что это было с нами”

26 апреля 2010 1935

Я родилась 24 июля в 1919 году. До войны жила в Ленинграде. Окончила школу, поступила в 1-й Ленинградский медицинский институт имени академика И. П. Павлова. В 1941 году нас с подругами отправили на практику в пригород, Гатчину (до 1944 года — Красногвардейск), хирургами. Никто не ждал войны, все думали — впереди целая жизнь. Строили планы на будущее: получить профессию, выйти замуж, детишек родить... Жаль, не всем из нас суждено было выжить и осуществить свои девичьи мечты.

Начало войны. Первые раненые

Воскресное утро 22 июня было теплым и солнечным. В свой выходной день я красила полы в ленинградской квартире. Вдруг в двенадцать часов дня диктор оповестил всех горожан, чтобы никто не выключал радио, будет транслироваться важная новость. В четыре часа все узнали, что началось фашистское наступление. Это была полнейшая неожиданность. Люди были подавлены и убиты горем. Выступление мы слушали с большим напряжением, хотелось понять, как скоро кончится война, еще не верилось, что где-то разрушаются города, гибнут люди.

На следующий день меня отправили в Гатчину. Приезжаю, а там уже танки едут, все суетятся, повсюду крики, плач. Как сейчас помню, мой первый раненый был мальчик 12 лет. Он попал под гусеницу танка. Когда санитары принесли его к нам, это был ужас, просто сплошное мясо. Кроме того, мы с подругами совсем юные, без опыта... Спасти его, к сожалению, не удалось.

Днем позже меня отозвали обратно в институт и уже там определили на казарменное положение. Весь медицинский персонал расформировали — кого-то отправили на фронт в действующую армию, меня же в силу семейных обстоятельств оставили в Ленинграде. Кроме того, моя мама была большой патриоткой, ее упрямство не позволяло ей покидать родные места: “Я здесь родилась, здесь и умру”, — говорила она мне.

8 сентября Ленинград оказался блокированным. С этого времени началась почти 900-дневная осада, которая потребовала напряжения всех моральных и физических сил его защитников.

Я тогда работала в детской больнице, которая располагалась около Мариинского театра (до 1992 года — Ленинградский государственный академический театр оперы и балета имени С. М. Кирова. — Ред.). В те тяжелые времена в городе не было детских врачей, нужно было срочно переквалифицироваться в педиатров. Я успешно отучилась, сдала экзамены, и меня выпустили участковым врачом.

Сейчас страшно даже подумать, что стало бы с жителями, если бы тогда немцам в Ленинграде не было оказано сопротивления. Ведь руководство Германии не было заинтересовано в существовании ни города, ни его жителей, фашисты разрабатывали план уничтожения Ленинграда с большей частью его населения.

Блокада. Голод

Начался сильнейший голод. Люди часто жалели, что вовремя не запаслись продуктами, думали о каждой недоеденной раньше тарелке супа, о каждой выброшенной корке хлеба или о картофельной шелухе — с таким раскаянием и с таким отчаянием.

Дети страдали от цинги, когда от нехватки аскорбиновой кислоты опухали конечности и начиналось кровоизлияние под надкостницу. Лечили в основном глюкозой. Обработка ран была тоже примитивной, из лекарств основные — сульфидин, стрептоцид и марганцовка. Позже появился пенициллин.

С первых же дней блокады Ленинграда фашисты приступили к варварским обстрелам и бомбардировкам города. Бывало, придешь на вызов по адресу, там только лестница и перила стоят, а дома нет.

Помню, случай со мной произошел — поднимаюсь я в один из таких домов и кричу: “Есть кто живой?” Кругом все разбито, дыры в полу, пыль повсюду. Вдруг слышу где-то шорох, смотрю, кто-то в тряпках, в каких-то обмотках барахтается на кровати, а это грудной ребеночек рядом с погибшей матерью. Пробегающая мимо женщина сообщила, что здесь совсем недавно было самое пекло, все погибли, и в живых никого нет. Мы с медсестрами, конечно же, забрали ребенка, вообще старались спасти каждого, я без страха шла в любой дом, не боялась обвала, мне важно было помочь нуждающимся.

На фронте

Так мы и жили до марта 1943 года. Я в то время стояла на учете в двух военкоматах — в Ленинском и Октябрьском. Четвертого марта меня вызвали в Октябрьский военкомат на проверку и, убедившись, что я детский врач, отпустили. А дома мама показала мне вторую повестку — в Ленинский военкомат, который и определил меня на фронт.

Я попала хирургом в действующую армию, на Ленинградский фронт, в 99-й медсанбат 196-й стрелковой пехотной дивизии 26-го гвардейского корпуса. Радости, скажу, было мало, война все-таки, но ждать врага, сложа руки, мне не позволяла совесть. Как-никак, взрослая уже.

Там я проработала хирургом у стола довольно долгое время. Потом стала палатным терапевтом. Раненых солдат перевидала превеликое множество. Были три основные группы: раненные в голову, в живот — это самые безнадежные — и раненные в грудь. Работали без отдыху, днями и ночами капельницы ставили, оперировали, делали переливание крови, в общем все, что могли, лишь бы спасти людей. Каждый солдат, каждый мальчик был нам поистине дорог, мы знали, что спасение Родины и в наших руках. Недостатка в перевязочных средствах или лекарствах мы не испытывали, ведь я то в поезде, то в медсанбате, и всегда перед боями загружалась всем, чем можно.

Правда, помню такую историю. Остановился однажды наш медсанбат в селе Наумово. Немцы уже оставили здесь свой след — из построек стояли только крестьянские землянки и единственная полуразрушенная школа. Именно в ней мы и разместились. Эвакогоспиталь, который должен был забрать прооперированных солдат в тыл, задерживался. По его вине у нас в госпитале скопилось тогда больше сотни раненых. Из медиков только я и мой фельдшер Ванечка. В 35-градусный мороз солдаты лежали на полу, без отопления, питание заканчивалось, медикаменты тоже, а эвакогоспиталь все не приезжал. Не успевали ухаживать за больными, местные жители помогали — забирали к себе в землянки по два или три бойца, понимали, как нам тяжело. Каждую проезжающую мимо машину мы просили сообщить о том, что у нас чрезвычайная обстановка, что гибнут люди, голод.

И в один прекрасный день мои молитвы все же были услышаны. Я тогда оперировала тяжелобольного солдата, вдруг слышу шум мотора. Останавливаются у нашего госпиталя машины, сразу видно, что высокое начальство приехало — машины все новые и начищенные. Выходят председатель Верховного Совета РСФСР Андрей Жданов и командующий медицинским обеспечением Ленинградского фронта. Я подбегаю к ним, халат весь в крови, ну, думаю — конец нашим мучениям.

“Это что вы тут натворили?! Расстрелять ее!” — закричал на меня Жданов. Тут все раненые в госпитале за меня вступились: “Вы ее не оскорбляйте, она нам жизнь спасла, кровь свою не жалела!”. Жданов задумался, а потом уже спокойным тоном, пожимая мне руку, говорит: “Ну, если не расстрелять, значит наградить!” Именно тогда я получила орден Красной Звезды.

“Как такое можно простить?”

За военные годы многое мне довелось повидать. Страшно было, что немцы творили с нами, и как такое можно было простить, не понимаю. Довелось мне участвовать в освобождении двух концлагерей. В одном немцы проводили всевозможные химические опыты, готовили вещества, какие-то сыворотки и оружие, а в другом ставили медицинские опыты над пленными. До сих пор в памяти картина: вывели наши солдаты украинку — красавица, юная, молодая, казалось, позади все мучения. Я только потом узнала, что фашисты ей рак матки прививали. Сердце сжималось, когда мы к воротам лагерей подходили, я думала, пленные разорвут эти железные ставни — как они мучились, бедные, как они ждали своего освобождения. Фашистской невозмутимости, однако, можно было только позавидовать, они действовали без всякой жалости, без всякого сочувствия.

Хватало и предателей на войне. С уверенностью могу сказать, что мы в те времена больше не немцев боялись, а власовцев — изменников Родины, развернувших борьбу с Советским Союзом. Вот как-то был такой эпизод. Однажды вбегает ко мне в палату мой фельдшер Ванечка и кричит мне: “Олечка, Олечка — власовцы!”. Пришли они за ранеными командирами и замполитами, требовали документы, угрожали мне. Мы же при поступлении солдат сразу все их личные документы прятали в металлической банке и зарывали под носилками в землю. Как раз тогда лежал у меня раненный в голову офицер, смотрю, он начинает приходить в сознание. “Он же выдаст всех”, — думаю. И громко говорю, чтоб слышал и молчал: “Нет у нас командиров, только тяжелораненые рядовые, всех эвакуировали уже давно”. Я тогда в живых осталась благодаря нашему медсанбату, прибывшему с новыми ранеными — власовцам ничего не оставалось делать, как бежать.

Krieg ende! Войне конец!

О конце войны я узнала очень интересным образом. Наш лазарет располагался в лесу в палатках. Я, как всегда, без сна и еды возле солдат. Вдруг, слышу, немец какой-то кричит: “Krieg ende!” А я в совершенстве знала немецкий язык, могла говорить абсолютно свободно и прекрасно понимала — он кричит, что войне конец. Немец не умолкал: “Krieg ende! Krieg ende!” Я тогда поверить не могла. Мы даже с Ванечкой повалили дерево посреди дороги, чтобы мимо проезжающие машины останавливались, и каждого спрашивали, правда ли, война закончилась. Такая радость была, такое облегчение!

Домой я попала не сразу, служила еще некоторое время, помогала раненым, по деревням лечила сифилис после фашистов.

За участие в войне меня наградили орденом Отечественной войны II степени, медалью “За оборону Ленинграда”, “За победу над Германией” и “За доблестный труд”.

Позднее я вышла замуж, сдала второй госэкзамен, получила красный диплом, но муж не смог жить в Ленинграде из-за плохого климата, и мы переехали в Загорск. Здесь я уже работала в детской поликлинике с детишками участковым врачом. Скажу, что нагрузка была не меньше, чем на войне, поколение было очень ослаблено, приходилось выхаживать каждого ребенка.

Войну часто вспоминаю — как такое забыть? Иногда не верится даже, что это с нами было. Как мы все это вынесли, как пережили?

Ольга НЕЯСКИНА

Газета "Вперед"