Главные новости
Она молчала, когда немцы забрали ее из родной деревни. Молчала все годы, которые ей пришлось быть в оккупации. Ей не дали раскрыть рта и наши, когда забрали на исправительные работы, как изменника Родины. Молчала и после, чтобы сталинское колесо репрессий не подмяло под себя ее детей и родных. И потом, в хрущевскую оттепель, уже по привычке, опасаясь злых языков... Она молчала так долго, но пришло время нарушить этот немой обет.
Малолетний узник концлагеря — такой статус с недавнего времени определили Антонине Емельяновне Доведовой, хотя она никогда не была узницей концлагеря и воевать против немцев ей не пришлось, но хлебнуть горе войны и послевоенных репрессий довелось не меньше, чем фронтовикам.
— Пойдем, дочка, что покажу, — потянула меня в комнату Антонина Емельяновна, сухонькая, как высохший на солнце колосок ковыля, с выцветшими от времени глазами, и указала на висящую на стене фотографию. В скромной рамке со старинного фото на нас смотрела красивая пара: молодая женщина и статный мужчина.
— Это мои мать и отец. Папа в первый же год войны погиб, защищая Ленинград, похоронен в братской могиле на Пискаревском кладбище.
Взгляд Антонины Емельяновны, казалось, проник через снимок в прошлое, в котором были живы папа, мама, младший брат и две младшие сестры. И сама Тоня, смешная, с озорными, торчащими в разные стороны косичками, счастливая, бежала через пряное от летнего зноя поле к матери в коровник за молоком...
— Мы никогда не жили богато: за трудодни в колхозе, где мама работала дояркой, а папа кладовщиком, платили картошкой и хлебом, — вспоминает Доведова. — Поэтому, когда отцу разрешили уехать в Ленинград на заработки и он с первой получки привез мне пальто, все семейство было просто в восторге.
В оккупированной деревне
В их деревню под городом Сланцы Ленинградской области война пришла быстро. Тоня успела только закончить 6-й класс семилетки, когда объявили о вторжении врага. А через некоторое время немцы были уже в деревне. Все, кто мог, забрав с собой скотину, попрятались в лесу.
— Однако, когда мама ходила домой за припасами, один немец нас скараулил, — взволнованно продолжает Антонина Емельяновна, — и предупредил мать, что если мы не вернемся в хаты, то нас найдут и расстреляют, как партизан. Пришлось выйти из подполья. Всех мужчин собрали и погнали мостить дорогу, под которую по бревнышку разобрали деревенскую конюшню. Помню, однажды я выглянула в окно, а Жора — старший брат моего отца — трамбует дорогу деревянной тумбой. Надсмотрщику что-то не понравилось, он взял эту тумбу и замахнулся над его головой, я как закричу... Потом Жорке вручили лошадь, и он стал возить на ней снаряды к линии фронта.
На земляные работы из деревни отбирали самых сильных. Когда мужиков не осталось, начали присматривать выносливых женщин. Антонина помнит, как забрали и затолкали в обоз женщину с дочерью, а ее двухлетнего малыша оставили одного. Его потом воспитывали всей деревней, давали одежду, еду. Беспризорный малыш слонялся по улицам, заходил во дворы, не понимая, какая с ним случилась беда и куда увезли маму. Смешно, по-детски выговаривал: “Кабора правку кушает” (корова травку кушает). Позже пришла весть, что мать и дочь немцы расстреляли где-то на эстонской границе.
Трупов больше, чем деревьев
Вскоре немцы объявили о новом наборе людей на строительные работы. К тому времени в деревне остались лишь старики и дети. Немецкие рекруты начали забирать по одному старшему ребенку из семьи. Антонине, самой старшей в семье, на тот момент было всего 16 лет. Девушку вместе с другими подростками посадили на телегу и повезли на работы.
— Я потом долго думала, почему многих детей, кто был взрослее меня, не забрали, — рассуждает Антонина. — Уже после войны выяснилось, что родители похлопотали за них перед старостой деревни, откупились за счет наших загубленных жизней.
Память вырывает из жизни самые пронзительные моменты. Первый пункт назначения — Долговка, где девушка вместе с пленными, большинство из которых были армяне и грузины, вычерпывает воду из окопов. Потом их в забитом людьми товарняке везут в колхоз имени Сталина в Псковскую область. Там они тоже копают окопы.
— Когда мы только прибыли, вся наша одежда попала в пожарку, так немцы избавлялись от вшей. — Нам выдали робы, а на ноги раздали кожаные туфли на деревянной подошве. В мороз кожа на них дубела, земля прилипала тяжелыми комьями, так что невозможно было поднять ногу. Вместе с нами окопы рыли парни одного возраста со мною, они предлагали убежать, но я боялась, даже не за себя — могли расстрелять маму и всех родных.
Дальнейшее помнится смутно, как черно-белое кино: бесконечная цепочка обозов и бричек, на которых везли лопаты, немцы, тычущие в спину винтовками, лай сопровождавших пленных собак, бомбежки...
О том, что они добрались до Куршской косы, Антонина могла только догадываться, когда они брели по разбитой обозами, грязной снежной каше в рваных немецких сапогах, а в стороне через мелкий реденький лес, усыпанный трупами русских солдат, едва ли не чаще, чем деревьями, виднелась узкая полоска воды.
Белые флаги Победы
В Кенигсберге пленных определили на завод делать бетонные плиты. Строем под конвоем немецких солдат и собак ежедневно их вели на эти каторжные работы. По норме в день полагалось отлить не менее 45 плит. На ночь людей запирали в двухэтажном здании, где мужчины и женщины тесно вповалку спали на бетонном полу, скупо посыпанном перепрелой соломой, по которой прыгали блохи и, как выражались сами заключенные, “не один дед уже умер”. Умываться приходилось из раковины, по которой ползали вши. Кормили пленных баландой: в жидком бульоне плавало всего несколько килек и зеленых, первых взятых с кочана, капустных листов. От голода, антисанитарии и тяжелых работ Тоня занемогла. Девушке пришлось под ноль срезать великолепную косу.
Сколько времени они проработали на заводе, Тоня не помнит. Сотни однообразных тяжелых дней слились в один бесконечный. Сознание как будто старается выбросить из памяти все самое страшное, оставляя лишь светлые моменты. Однажды ночью их подняли, посадили в вагон и куда-то повезли. Потом началась бомбежка. Люди в панике стали выбегать из вагонов. Оказалось, что их состав стоит в тупике и немцев уже нет. Тоня вместе с остальными кинулась через поле колючего вереска к лесу. Не успев добежать, девушку накрыло взрывной волной. В один момент отказали ноги. Дальнейший путь Антонине пришлось ползти на руках. Когда за холмом показался хутор с белыми флагами на домах, она поняла, что войне конец.
— Жители накормили нас, дали переночевать, а потом отвели в монастырь, в котором к тому времени располагался штаб Красной армии. Там мы узнали, что находимся на австрийской земле. Пока ждали свой эшелон на Ленинград, местная медсестра Галя предложила женщинам поработать в госпитале. Мы согласились. Жить нас устроили на чердаке монастыря. Полученная свобода после стольких лет плена была настолько опьяняющей, что мы пропустили свой эшелон, и в Ленинград я попала лишь со вторым составом.
Бегом до дому
Железнодорожный состав шел через Румынию. На одной из станций к ним в вагон подсела еврейская семья: мать, отец и две красавицы дочери. Как они остались живы в этой “мясорубке” репрессий, Антонина до сих пор не может понять. Отец еще хвастал перед ними партбилетом, который он чудом сумел сохранить.
По дороге их эшелон попал под бомбежку. Спасаясь, Тоня в толпе потеряла свою котомку с одеждой и единственным документом — выданной в монастыре справкой, что она была на оккупированной территории. У девушки остались лишь немецкие армейские сапоги и меховая безрукавка, которые она успела взять из брошенных фрицами вагонов с награбленным добром.
До родной деревни потом долго добиралась на перекладных через Витебск и Псков, питаясь лишь тем, что удавалось достать в заброшенных садах. Но мысль, что скоро вновь окажется среди родных, придавала сил. Из города Хилок до своей деревни сорок километров шла пешком. Памятный день 27 сентября Тоня не забудет никогда.
— В это время все копали картошку, — взволнованно продолжает Антонина Емельяновна, — на одном из полей я встретила нашу деревенскую чухонку Ильду. На тот момент я ничего не знала о родных. Она-то и рассказала мне, что моего брата забрали в армию, наш дом сгорел, и мать продала корову, а на деньги купила новый. Объяснила, как дойти. До дома я с ревом бежала по лесу три километра бегом!
Маму Тоня встретила на пороге дома. О том, что дочь жива, женщина уже знала из письма, которое Антонина отправила из монастыря, — единственная весточка за два с половиной года! Тоне потом рассказывали, что, когда соседская дочь Нюрка принесла им в дом засаленное письмо, мать тут же упала в обморок. (От этих воспоминаний у Антонины Емельяновны до сих пор от волнения текут слезы.) Но семейная радость длилась недолго. Ровно через два месяца, 27 ноября, Тоню забрали уже наши, как изменника Родины.
“Изменница” Родины
— Еще в монастыре командир не единожды предупреждал всех нас: “Приедете домой, ешьте суп с грибами, держите язык за зубами”, — продолжает Антонина Емельяновна. — Тогда я не придавала значения этим словам. А сейчас понимаю, как он был прав.
То, что отношение деревенских к девушке сильно изменилось, она почувствовала с первых часов своего возвращения, когда попавшаяся ей навстречу баба Минодора, хитро сощурив глаз, вдруг заявила: “Ты, Тоня, не наша теперь, а немецкая”. От нее не отставали и другие соседи. “Как там Тоня, много вещей из Австрии привезла? — ехидно спрашивали они у матери. — Наш-то Мишка до самого Берлина дошел, рассказывал, какие у немцев веши красивые”. Мать ничего не ответила, только вынесла и швырнула обидчикам в лицо те самые трофейные Тонины немецкие сапоги и меховую телогрейку.
А после в соседнюю деревню Заручье из Ленинграда приехала женщина и вызвала Тоню на беседу. Ничего не подозревавшей девушке учинили допрос, а потом погрузили в машину и отправили прямиком в Ленинград на Литейный.
— Машина была грузовая, везла бочки. На улице был уже крепкий ноябрьский мороз, чтобы не замерзнуть, я залезла в одну из бочек. Так мы добрались до Ленинграда. Меня отвели в большой дом на Литейном, и начался каждодневный допрос. Помню, лысый следователь Смирнов допрашивал при мне другую женщину. Как он с ней жестоко обращался! Со мной потом дознаватели вели себя также....
По обвинению в шпионаже в пользу врагов народа Антонине присудили 10 лет исправительных работ.
От сталинской “зимы” до хрущевской “оттепели”
Окончательный приговор ей на Литейном пришлось ждать 9 месяцев. Затем заключенных отправили в Новолисино на торфозаготовки. С изменниками Родины не церемонились, посылая на самые тяжелые работы: валить лес, строить дороги, рыть каналы. Антонина Емельяновна вспоминает, как она по тонкой доске таскала в тележке бетон на крышу новостройки. Это при том, что всю жизнь она смертельно боялась высоты.
Дальше была стройка в городе Инта под Воркутой. До места назначения в поезде заключенных везли 35 часов. А потом еще трое суток на улице в легких летних платьях, а на земле уже лежал первый снег, им пришлось ждать распределения. Тоня попала в 5-й лагпункт. Работала маляром-штукатуром, прачкой, а затем добрые люди пристроили девушку кастеляншей.
В лагере она познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Доведовым. Он попал туда по 58-й статье, как враг народа, поначалу его приговорили к расстрелу, который потом заменили на 18 лет исправительных работ. За эти годы Сергею дважды удавалось сбегать в Москву, где жили его родные. Но каждый раз его быстро возвращали в лагерь, бросали в карцер, где было хоть и голодно, зато не нужно мерзнуть на непосильных работах. Он не переставал искать правду, доказывать, что произошла ужасная ошибка, что он не виновен. Даже написал письмо Хрущеву. И добился своего. Он и Антонина были реабилитированы “со снятием судимости и поражения в правах”.
Антонина Емельяновна по сей день бережно хранит фотографию мужа, сделанную через глазок тюремной камеры, которую Сергею Николаевичу удалось выкрасть из личного дела, и справку о том, что он был реабилитирован.
— Я счастлива, что меня тогда посадили и жизнь наградила меня таким супругом, — говорит Антонина Емельяновна. — Если бы я осталась тогда в деревне, я бы всего этого не перенесла.
Антонину с Сергеем освободили в 1955 году, с условием, что они не имеют права жить в больших городах. Они поселились в маленькой Инте, в подвале старого дома, работали на шахте. Только в 1969 году семья смогла перебраться в Сланцы. А в 1999 году Антонина Доведова переехала к дочке в Сергиев Посад.
Она до сих пор не понимает, за что на ее долю выпали все эти мучения, почему лучшие годы своей жизни — с 16 по 28 лет! — ей пришлось провести в немецком и русском лагерях, не может простить односельчанам жестокость и предательство по отношению к ней. И надеется лишь на одно, что нарушенный ею обет молчания поможет подрастающему поколению лучше понять историю и никогда не повторять ошибок своих предков.
Оксана ПЕРЕВОЗНИКОВА
опрос
Какой социальной сетью Вы чаще всего подьзуетесь?
